Мисс серебряного века

Мисс серебряного века к 120-летию со дня рождения  Нины  Николаевны  БЕРБЕРОВОЙ  (1901 – 1993)
8 августа (по новому стилю) исполнится 120  лет со дня рождения уникальной женщины, русской писательницы-эмигрантки  первой волны, литературного критика, жены известного поэта Серебряного века Владислава ХОДАСЕВИЧА – Нины Николаевны БЕРБЕРОВОЙ.
Эта была одна из самых загадочных и  талантливых женщин в истории русской литературы ХХ века.

Нина Берберова, дочь обрусевшего армянина и русской матери, родилась в Петербурге в 1901 года. Десятилетней девочкой она раз и навсегда выбрала себе дорогу – поэзию. В четырнадцать познакомилась с Анной Ахматовой и Александром Блоком, в двадцать присутствовала на заседании поэтической студии «Звучащая раковина», руководимой Николаем Гумилевым, в двадцать один уехала в эмиграцию с Владиславом Ходасевичем.
ИЩИ МЕНЯ
Ищи меня в сквозном весеннем свете.
Я весь – как взмах неощутимых крыл,
Я звук, я вздох, я зайчик на паркете,
Я легче зайчика: он – вот, он есть, я был.
Но, вечный друг, меж нами нет разлуки!
Услышь, я здесь. Касаются меня
Твои живые, трепетные руки,
Простертые в текучий пламень дня.
Помедли так. Закрой, как бы случайно,
Глаза. Еще одно усилье для меня –
И на концах дрожащих пальцев, тайно,
Быть может, вспыхну кисточкой огня.
Владислав Ходасевич
Н. Берберова
22 июня 1922 года Н. Берберова вместе с Владиславом Ходасевичем покинула большевистскую Россию. Двумя месяцами прежде Ходасевич сказал ей, что “перед ним две задачи: быть вместе и уцелеть”. Двадцатилетняя девчонка поняла и поверила. “Если бы мы не встретились и не решили тогда “быть вместе” и “уцелеть”, он, несомненно, остался бы в России – нет никакой, даже самой малой вероятности, чтобы он легально выехал за границу один <…> Сделав свой выбор за себя и за меня, он сделал так, что мы оказались вместе и уцелели, то есть уцелели от террора тридцатых годов, в котором почти, наверное, погибли бы оба. Мой выбор был он, и мое решение было идти за ним. Можно сказать теперь, что мы спасли друг друга”.
Берберова пишет, как стерегла Ходасевича от самоубийства. Но из тех же воспоминаний понятно, что ее неукротимая воля, витальность, твердость (прежде, чем наречь свою героиню “железной женщиной”, Берберова себя назвала “чугунной”) питались любовью Ходасевича.
То, что после ухода Берберовой Ходасевич смог жить дальше (и даже жениться), было связано с его неостывшим чувством – он продолжал ее оберегать, длил, уже по-иному, таинственное “вместе”, которое не кончилось и со смертью поэта. Именно Ходасевич не без восхищенного изумления сказал Берберовой (и о Берберовой) главное: “Тебя нельзя разрушить, ты можешь только умереть”.
Бойкости Берберовой можно было позавидовать. Все вопросы она решала сама: «Я никогда не ждала Годо», – говорила она, намекая на бездействующих героев знаменитой пьесы Сэмюэля Беккета. И в то же время ее способность к литературной переимчивости поразительна. Десять лет, прожитые бок о бок с Ходасевичем, дали ей не только знание писательской среды в ее лучшем воплощении (Андрей Белый, Алексей Ремизов, Иван Бунин, Марина Цветаева, Владимир Набоков, Марк Алданов, Максим Горький), но и уникальный литературный опыт – присутствие в творческой лаборатории Ходасевича, глубокого и едкого критика, трагичнейшего поэта, образованного и тонкого пушкиниста.
Ее смелость еще и в том, что она, когда понадобилось, ушла от почти классика Ходасевича к никому неизвестному художнику Макееву.
Когда в 1989 году Нина Николаевна Берберова посетила Россию, а точнее, уже начавший рассыпаться Советский Союз, многие, читавшие в «самиздате» ее книги, были поражены. Вместо едкой, язвительной и блистательно ироничной писательницы и мемуаристки перед толпами, правдами и неправдами стремившимися попасть на встречу с живой участницей «серебряного века», предстала милая, интеллигентная бабушка из Америки, вспоминавшая, как за ней ухаживал Гумилев,  и как она бросила Ходасевича. И лишь иногда жесткость некоторых ее ответов напоминала людям, что перед ними — та самая Берберова. Мастер холодной, виртуозной прозы, автор  известной  книги воспоминаний «Курсив мой». Книги, вобравшей в себя множество жизней и судеб тех, чьи имена впоследствии именно курсивом были вписаны в историю русской культуры только что ушедшего столетия.
В Ходасевич
Ходасевич и Георгий Иванов, Бунин и Адамович, Горький и Блок,  Набоков и Добужинский — кого только не встречала она на дороге жизни. Голодный Петроград времен гражданской  войны и революции, Берлин двадцатых и русский Париж до, во время и после Второй мировой были выписаны ее неповторимым пером с потрясающей четкостью и какой-то недосягаемой прозрачностью слога.
Мог ли вообразить такой победный приезд на родину дочери-эмигрантки, в жилах которой причудливо смешалась татарская, армянская и русская кровь, ее отец, чиновник по особым поручениям при последнем министре финансов царского правительства? Его лицо было знакомо нашему поколению, ибо в середине 30-х годов на Невском этого чудом уцелевшего «контрика», живущего в бедности, но законсервировавшего себя посреди грохота первых пятилеток, в накрахмаленной плиссированной белой сорочке с протертинками на воротнике и в лоснящемся от глажек сюртучке, да еще с дореволюционной бородкой, схватил за руку, но, к счастью, не агент НКВД, а режиссер Григорий Козинцев, искавший типажей на роли «осколков проклятого прошлого» в кинофильме про Максима, назначенного революцией на должность директора банка. Отца Берберовой даже гримировать не надо было для проб на роль бывшего директора банка, саботирующего благородные задачи революции.
Нина Николаевна в 1937 году чудом разыскала в Париже крошечный зал французской комячейки (коммунистической ячейки), где демонстрировался этот фильм, и увидела отца после 15 лет разлуки: «Мой отец в последний момент успел вылить банку чернил на открытую страницу гроссбуха, доказав, что до последнего вздоха он будет вредить делу Ленина. Его повели к выходу… Глаза наши встретились… И больше я его никогда не видела». Ей удалось окольными путями узнать, что он умер где-то в дороге из блокадного Ленинграда, и по приезде она даже не могла навестить его могилу.
  Берберова родилась в первом году только что наступившего XX века. Ей  предстояло пройти вместе с этим веком 92 года, выжить во время двух мировых войн и двух российских революций – Февральской и Октябрьской. И успеть побывать на родине после 67 лет эмиграции с короткой, но триумфальной поездкой на фоне журнальной распечатки ее ключевых изданий – автобиографии «Курсив мой»; документального романа «Железная женщина» об обольстительной баронессе Марии Игнатьевне Бенкендорф-Будберг, сначала подруге Горького, затем жене Герберта Уэллса и по совместительству великой авантюристке вроде Маты Хари; книги очерков «Люди и ложи» о русских масонах. Чего только Берберова не писала! Рассказы и пьесы, репортажи из зала парижского суда о процессе советского невозвращенца В.А. Кравченко, романы о Чайковском и Бородине, эссе о Блоке, Горьком, Набокове и, конечно, об одном из самых значительных поэтов первой половины XX века Владиславе Фелициановиче Ходасевиче. А познакомились они в Петрограде на квартире Чуковского, где все читали стихи «по кругу», и она тоже: «Тазы, кувшины расписные  Под теплым краном сполосну, И волосы, еще сырые, У дымной печки заверну. И буду девочкой веселой Ходить с заложенной косой, Ведро носить с водой тяжелой, Мести уродливой метлой…»
«…Ахматова благосклонно улыбнулась (и надписала мне экземпляр «Анно Домини»), впрочем, ничего не сказав, – вспоминает Берберова, – а некто, которого почему-то звали «Фелициановичем», объявил, что насчет ведра и швабры – простите! метлы! – ему понравилось». И тут Берберова сама себя спросила: «Если бы ни этот Фелицианович, ни Корней Чуковский не похвалили бы меня? Тогда что?» И ответила, амбициозно отметая мысль о своей несостоятельности: «Ничего бы не изменилось, всё равно!» В этом вся Берберова. Она любила выходить победительницей из любой ситуации, но однажды написала: «Всю жизнь любила победителей больше побежденных и сильных более слабых. Теперь не люблю ни тех, ни других». Хотела она или нет, но стихи Ходасевича срослись с нею, и духовной независимости от него она не смогла добиться даже после его смерти. Ведь ею были перефразированы не чьи-то, а его стихи, ставшие ею: «…И ныне, гордые, составить Два правила велели впредь: Раз: победителей не славить. Два: побежденных не жалеть».
Заканчивая «Курсив», она все-таки призналась в своем поражении как поэта: «…я думала, что «стану», но я «не стала», я только «была»… В сущности, я больше всего в жизни думала». В думанье Берберова была посильнее многих поэтов, в стихийности более талантливых, чем она. Но всё лучшее в ее прозе никогда не было бы написано так метафорично, если бы поэзия не жила внутри нее.
Она была слишком умна, чтобы не понимать, что не только Ахматова и Цветаева писали стихи лучше нее, но и Софья Парнок, и Мария Шкапская, и даже полная противоположность ей – Ирина Одоевцева (вспомните «Балладу о толченом стекле»), и, наконец, непостижимо вынырнувшая откуда-то из советской бетономешалки другая полутатарочка, восточноглазая Белла (Ахмадулина), так и сыпавшая недоступными классицистке Берберовой ассонансными рифмами.
В эмиграции она была одинокой умницей, окруженной множеством одномерных людей или начавших идеализировать советскую Россию от тоски по ней, или задыхавшихся от ненависти к ней. Она видела Россию в трагической многомерности. Пожалуй, она была в эмиграции единственной, кто понял, что губительно идеализировать страдания русских людей, возводимые у нас чуть не до культа героических жертвоприношений: «…Страдания страшны, но гораздо страшнее, если эти страдания не приведут к сознанию. Отсутствие сознания еще страшнее, чем страдания. Если проснется сознание, то со страданием мы управимся сами!»
Она не стала великой женщиной-поэтом, но была первоклассным русским литератором. Если же говорить о ее стихах, то и в них чувствуется талант, и разве не она написала строчку, которая стала знаковым определением литературы русской эмиграции, наконец-то вернувшейся на родину: «…Я не в изгнанье, я – в посланье…»?
Я отлетаю в поздний час,
Когда грохочет город шумный…
Я говорю: я не в изгнанье,
Я не ищу земных путей,
Я не в изгнанье, я – в посланье,
Легко мне жить среди людей.
И жизнь моя – почти простая –
Двойная жизнь, и, умирая
В каком-то городе большом, 
Я возвращусь в мой древний Дом. 
 Н. Берберова
1925г.Ходасевич и Берберова
Многие ли могут похвастаться тем, что их строчка стала символом времени?
Как и всех российских эмигрантов, занимающихся творческой деятельностью, Нину Берберову манил Париж, и в 1925 году Берберова и Ходасевич влились в парижскую эмиграцию. Жили они так же тяжело, как и остальные русские эмигранты. На существование зарабатывали литературным трудом.
В 1926-1927 годах Нина Берберова редактировала журнал «Новый дом». Постепенно стала писать сама, и к концу 1920-х годов имя Берберовой приобрело в эмиграции широкую известность благодаря  циклу из 12 рассказов о жизни русских эмигрантов под общим названием «Биянкурские праздники».
Большинство произведений Берберовой было посвящено жизни эмигрантов из России, вынужденных существовать вдали от родины. Она рассказывала о судьбах бывших деникинских и врангелевских солдат и офицеров, которые работали на автозаводе Рено, открывали сапожные лавки и красильни.
Вплоть до второй мировой войны она печаталась во всех эмигрантских изданиях: в журналах «Новый корабль», «Звено», «Беседа», «Воля России», участвовала в сборнике  «Якорь». Три ее романа и пять повестей были опубликованы в журнале «Современные записки», цикл рассказов «Биянкурские праздники» – в ежедневной парижской газете «Последние новости». С этой газетой она сотрудничала пятнадцать лет, включая военные годы. Здесь она публиковала статьи, в которых приветствовала наступление немецких войск на СССР. Она полагала, что победа и власть немцев будет все же лучше для России, чем советская власть. Эту крайнюю позицию ей многие не прощали тогда, да и сейчас ставят в вину.
Грянувшая в 1939 году война разрушила европейскую жизнь первой волны русской эмиграции. Бежали Бунин, Набоков, Алданов, кто на юг Франции, кто за океан. Париж опустел. Оставшиеся попрятались и затаились.
Нина Берберова никуда не уехала. Поселившись с мужем в домике под Парижем, она изредка приезжала в город на своем видавшем виды велосипеде. Как литератор она замолчала, в группы и объединения не входила. Когда в 1940 году «Последние новости» закрылись, она стала литературным редактором только что основанного еженедельника «Русская мысль». Как корреспондент «Русской мысли» присутствовала на суде над «невозвращенцем» Кравченко, автором книги «Я выбрал свободу». С 1949 года «Русская мысль» печатала ее репортажи с процесса, составившие впоследствии книгу «Процесс Кравченко».
В 1950 году писательница переехала в США. В Америке Нина Николаевна начинала жизнь заново. Пришлось учиться английскому языку, вождению автомобиля, университетской жизни. С 1958 года преподавала русский язык  в Йельском, затем в Принстонском университетах, стала профессором литературы. Занималась исследованиями в области теории литературы, литературоведения, литературной критики.
В своих статьях Нина Берберова высказывала мнение о литературных жанрах. Она была одной из первых, кто заметил и оценил талант Владимира Набокова. Ей принадлежало высказывание о том, что появление этого писателя оправдывает существование всей эмиграции.
С начала 1960-х годов Берберова взялась за мемуары: «Курсив мой», «Железная женщина», «Люди и ложи». Она – автор романов «Последние и первые», «Повелительница», «Без заката», «Мыс бурь», стихотворений, повестей  и   рассказов. Книги Берберовой переводились на основные европейские языки.
Первый роман Н. Берберовой — «Последние и первые» –  был фактически первым русским романом, посвященным жизни простых русских во Франции. Несмотря на некоторую подражательность, почти всегда присущую первым произведениям любого начинающего автора, роман вызвал много откликов и сочувственных рецензий.
Но было в этом романе еще одно. Чуть ли не первой Берберова почувствовала то давление, которое еще в годы НЭПа стали оказывать на выходцев из России большевистские органы. В романе показана деятельность целой организации по «ловле» и возвращению в СССР заблудших. Именно этой «руке Москвы» пытаются противостоять герои романа.
  Нина Берберова являлась почетным доктором Миддлбери Колледжа и Йельского университета, кавалером ордена Почетного легиона.
Трудно сказать, что больше всего привлекло к фигуре почти девяностолетней писательницы маленькое французское издательство «Акт Сюд» из города Арля. То ли перестройка в Советском Союзе и мода на все русское, то ли привычка находить оригинальную личность и «раскручивать» во вселенском масштабе, то ли недавний успех другого эмигранта – Иосифа Бродского, ставшего нобелевской звездой.
Но как бы то ни было, в конце 1980-х за Берберову французские издатели взялись, да как! Книга за книгой, плакат за плакатом, телепередачи, интервью. Ее возили всюду, распахивали двери, ни на минуту не отпускали специально приставленного камера-мэна.
В последние годы жизни
Именем Берберовой названа площадь (фр. place Nina Berberova) во французском городе Арль, на которой располагается издательство «Actes Sud» (фр.), постоянным автором которого она была.
Последние годы жизни, омраченные тяжелой болезнью, Берберова провела в Филадельфии. Жизнь этой удивительной женщины оборвалась 26 сентября 1993 года вдали от родины, в Филадельфии.  Ушла из жизни женщина, слабая и признанная, всего добившаяся и резкая до последней минуты. Ей больше не нужны были никакие подпорки в виде чужих авторитетов и заемной славы. Она прошла собственный путь, гордый и независимый, когда рассчитывают только на себя.
Еще год в окнах ее дома, согласно последней воле, горел свет. Наверно, чтобы помнили.
Перед разлукой горестной и трудной
Не говори, что встрече не бывать.
Есть у меня таинственный и чудный
Дар о себе напоминать.
Н. Берберова
Беседу подготовила библиотекарь филиала №1  Блохина Л.В

Поделиться ссылкой:

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Политика конфиденциальности

Наш сайт использует файлы cookies, чтобы улучшить работу и повысить эффективность сайта. Продолжая работу с сайтом, вы соглашаетесь с использованием нами cookies и политикой конфиденциальности.

Принять